когда я просыпалась, пробуждение наступало медленно и принесло мне головную боль. Я не помню, как меня вытаскивали из чана и отключали от приборов. Помню только розовое пятнышко на халате Лалабелль.
А вот от такого пробуждения, быстрого и полного, чувствуешь себя замечательно. Ради развлечения я представляю, что момент моего рождения – именно сейчас, что я за всю жизнь не сделала ничего неправильного, ничего плохого, вообще ничего.
Странно, что у меня появляются такие мысли. Что я сделала неправильного?
– Доброе утро, – звучит голос. – Я поставила в микроволновку твой вчерашний кофе.
Открываю глаза и вижу, что на меня смотрит Портрет с карим и голубым глазами.
– Где мои туфли? – спрашиваю я.
– У двери, – говорит она. – Весьма милые, кстати. Мне очень нравится каблук.
– Вот как? – сонно спрашиваю я. – Они не такие уж практичные. Один человек сказал мне, что одежда должна быть практичной. Что нужно надеть ее утром и забыть о ней.
– И чего в этом хорошего? – говорит она. – Одежда, она как сценический костюм. Должна радовать тебя.
Я сажусь и беру у нее кофе. Чашка такая горячая, что обжигает мне руки, но когда я делаю глоток, кофе оказывается чуть теплым. От этого вкус не очень приятный. Я наблюдаю за Портретом, глядя на нее поверх темной поверхности кофе. Рубашка в пятнах краски исчезла; ее заменили красные спортивные шорты и футболка, которая извещает меня о том, что «В «О. К. Коррал» по вторникам всегда подают тако!».
Я пытаюсь осмыслить эту загадочную фразу, а Портрет тем временем склоняет голову набок и улыбается мне. И я вдруг понимаю, что мне трудно думать.
– Я собиралась готовить обед, – говорит она. – У тебя будет время поесть, прежде чем ты убьешь меня?
Я вспоминаю вчерашние жесткий стейк и мерзкий коктейль и с сомнением хмурюсь.
– Что ты будешь готовить?
– Омлет, – говорит она. Я успокаиваюсь. Омлеты – это единственное, что умеет готовить Лалабелль. Их трудно испоганить.
Я размышляю.
– Хорошо, – говорю я. – Я вполне могу подождать.
Она кивает и исчезает из моего поля зрения. Я продолжаю сидеть на диване и пью быстро остывающий кофе. Толстый шерстяной плед сполз на пол; вероятно, во сне я сбросила его. Вязка неровная, с множеством прорех. Наконец я встаю и складываю его, а потом аккуратно кладу на диван. Плед розовый и очень мягкий на ощупь.
Оглядываясь по сторонам, я прикидываю, сколько сейчас времени, и тут вижу на стене ходики в виде кошки с двигающимися глазами и хвостом. Часы кажутся знакомыми. Может, у Лалабелль в детстве были такие?
Половина двенадцатого. Лофт наполнен солнечным свет, проникающим через мансардное окно и большие наклонные окна по всей южной стене. Снаружи видны верхушки деревьев, они ярко-зеленые на фоне затянутого дымкой городского горизонта. Еще я вижу два уткнувшихся в небо шпиля, изогнутую крышу храма, минарет. Роше-дю-Сэн странное место. Старше всего, что есть вокруг, но скрытое тенью, почти забытое. Я копаюсь в воспоминаниях Лалабелль, они разрозненны и редки. У меня возникает ощущение, что это место мало что значило для нее.
Прошлой ночью мне снилось, как я покидаю контору Спенсера.
Мне снилось, что я должна тащить Секретаршу по шаткой пожарной лестнице на двести этажей вниз. Она становилась все тяжелее и тяжелее, пока я не поняла, что несу не одно тело, что у меня на закорках златовласый Портрет, а поверх нее еще два Портрета. Я попыталась скинуть их, но в меня вцепились четыре пары рук; сорок пальцев царапали мне лицо и тянули меня за волосы.
В другом конце помещения все еще живой Портрет, Художница, мечется по кухне и подпевает радиоприемнику, стоящему на холодильнике. Песенка о дьяволе. Пока она готовит, я встаю и рассматриваю картины на стене.
При дневном свете я понимаю, почему Художница смеялась, когда я говорила о выставках. Я плохо разбираюсь в живописи, но даже мне ясно, что картины ужасны. Перспектива искажена, цвета аляповаты, техника до смешного сырая. Каждый выбор, сделанный при написании картин, был неправильным. Глаза – а я могу только догадываться, что это глаза – смотрят на меня со всех стен и напоминают перекошенные воздушные шарики. Слезящиеся, затуманенные, налитые кровью – они превращают лофт в кошмар окулиста.
– Ты пишешь только глаза? – кричу я, не отводя взгляд от одного особенно уродливого образца, который выглядит так, будто поражен инфекцией.
– Сейчас да, – отвечает она, перекрикивая шипение на сковородке. – Некоторое время назад были облака. А до этого – ключи.
Здесь есть и другие произведения искусства: приземистая, наполовину расплывшаяся глиняная статуя того, что могло быть тигром. Несколько пялец с вышивками на рояле. Я задаюсь вопросом, не в этом ли реальная причина, почему Лалабелль так сильно ее любит. Одним своим существованием этот Портрет доказывает, что Лалабелль всегда делала правильный выбор. Не растрачивала свой потенциал.
Рояль все еще на месте, но в утреннем свете это просто инструмент. Однако меня все равно к нему тянет. Я сажусь на табурет, кладу руки на клавиши. Не особо задумываясь, играю первые аккорды какого-то произведения.
– Ты наверняка помнишь это, – говорит у меня за спиной Художница. Мои руки замирают, и я поворачиваюсь к ней.
– Не помню, – говорю я. – Я вообще не представляю, откуда знаю это.
– Нет, – говорит она, – я о названии песни.
Я мотаю головой.
– Кажется, она называется «Как время течет».
– Откуда ты это знаешь, если не помнишь?
Я хмуро смотрю на рояль и играю несколько нот. Теперь, когда я сосредоточена, у меня это получается плохо. Я пытаюсь сыграть гамму, но сдаюсь.
– Сомневаюсь, что мои воспоминания работают, – вынуждена признать я. – Раньше я думала, что знаю все, что знала Лалабелль. Сейчас я в этом не уверена. И это здорово сбивает с толку.
Художница долго молчит, а потом говорит:
– Пошли есть.
Я сажусь за стол, и она ставит передо мной тарелку. Омлет выглядит не очень аппетитно, но и сгоревшим он тоже не выглядит. Улучив момент, я украдкой нюхаю его. Он кажется вполне съедобным, и я решаю рискнуть.
– Апельсинового